В домах XIX–начала XX века потолки редко опускались ниже трех метров. Это не просто про эстетику. Высокое пространство работает как естественный терморегулятор: теплый воздух уходит вверх, создавая комфортную зону на уровне глаз и мебели. Это особенно ценно в летний период — пассивное охлаждение в действии.
Психологически такой интерьер воспринимается легче. Пространство буквально «дышит», а пропорции становятся выразительными: окна, двери, карнизы тянутся вверх.
До электричества основным источником света был день. Именно поэтому в старых домах окна делали крупными и глубокими, иногда до самого пола. Сейчас, благодаря качественным стеклопакетам, такие решения стали не только возможными, но и энергоэффективными.
В квартирах это можно интерпретировать в сторону расширения оконных проемов или просто минимизации декора на окнах. Прозрачные шторы, светлые откосы и уход от «перегруза» текстилем — все это делает комнату ярче, а настроение стабильнее.
Покраска деревянных полов практиковалась в Европе с XV века. Это был способ сохранить доску, скрыть неоднородность, придать пространству индивидуальность. Сегодня — отличный выход для старых полов, которые больше нельзя шлифовать, или для обновления стандартного покрытия без демонтажа.
Цвета — любые: от классического молочного до графита или темно-зеленого. Можно делать орнаменты, полосы, шахматку — как в исторических особняках. Плюс: краска обходится дешевле стандартных покрытий и легко обновляется.
В истории интерьеров камень всегда был символом устойчивости. Мрамор, травертин, сланец использовали не ради декора, а ради прочности. Сегодня — это инвестиция, которая оправдает себя: мраморная столешница, фартук, подоконник или пол не теряют актуальности и красоты спустя десятилетия.
Важно: натуральный камень красиво стареет. Он «живет» с домом, покрывается патиной, но не теряет статуса.
Драпировки в исторических домах были не только для уюта. Это элемент защиты: от холода, сквозняков, зноя. Тяжелая штора перед дверью или в оконном проеме работала как климатический барьер. Сегодня она выполняет те же задачи — особенно в межсезонье и при неравномерном отоплении.
Плотный текстиль также визуально собирает комнату: убирает пустоту, «выравнивает» акценты и добавляет архитектурности. Даже в лаконичном современном интерьере это может быть выразительным штрихом.
Исторические светильники создавались из латуни, бронзы, стекла и керамики — материалов, которые служат десятилетиями. В отличие от массовых моделей из тонкого металла и пластика, антикварный светильник несет в себе фактуру, вес и характер.
В квартирах это может быть старая люстра, найденная на блошином рынке, бра с фарфоровым цоколем или советский торшер с восстановленным абажуром. Такие элементы делают интерьер «обжитым» и уникальным.
Исторические интерьеры не боялись выразительности. Не стремились быть универсальными. Они создавались с прицелом на десятилетия, из расчета на смену поколений, а не сезонов. И в этом — главный урок, который мы можем взять из прошлого.
Прошлое не диктует форму. Оно подсказывает суть. И если смотреть не на стиль, а на логику решений — становится ясно: многое из того, что считалось устаревшим, на самом деле оказалось дальновидным.
Временные стили приходят и уходят, но истинная функциональность и долговечность — всегда вне моды. Современный интерьер все чаще обращается к решениям из прошлого: не по эстетической ностальгии, а по очень практичным причинам. Архитектура и быт прошлых эпох рождались из здравого смысла — и потому эти идеи снова актуальны. Редакция JUNG Media собрала исторические приемы в интерьере, которые и сегодня работают на вас: снижают затраты, улучшают микроклимат, делают пространство комфортным и индивидуальным.
Чтобы понять истоки брутализма, нужно вернуться в послевоенную Европу. Континент лежал в руинах, и архитектура не могла оставаться прежней. Требовались новые подходы: массовое строительство, новые материалы, честные формы. На этой волне появился один из самых радикальных архитектурных поворотов XX века — брутализм. Его прообразом стал жилой комплекс Unité d'Habitation в Марселе, спроектированный Ле Корбюзье.
Строительство комплекса велось с 1947 по 1952 год. Это был эксперимент: не просто здание, а целая городская экосистема. Внутри располагались квартиры, магазины, спортивные залы, детский сад и даже гостиница. Ле Корбюзье стремился создать «вертикальную деревню» — компактную, автономную и при этом гуманную. Но главным элементом, который определил стиль будущего, стал материал: необработанный бетон.
Вместо того чтобы скрывать следы опалубки и грубую фактуру, архитектор сделал их частью дизайна. Швы, поры, текстура дерева, в которое заливали бетон, — все это стало архитектурным высказыванием. Именно тогда появилось выражение béton brut — сырой бетон. Позже из него родился термин брутализм, который восприняли и переосмыслили последователи по всему миру.
Для опалубки использовали деревянные доски без полировки, специально чтобы на бетоне оставались характерные отпечатки волокон. Это создавало сложную игру света и тени на фасадах.
Unité d'Habitation стал первой в серии. Корбюзье реализовал похожие проекты в Нанте, Берлине, Париже и в Брюсселе. Все они отличались одним: радикальной открытостью конструкций, плотной жилой застройкой и визуальной мощью.
Критики в 1950-х были в шоке от внешнего вида здания. Один из французских обозревателей назвал Unité «бетонным кошмаром», а саму идею жить в такой «машине для жилья» — античеловечной. Сегодня комплекс находится под охраной ЮНЕСКО и считается архитектурной иконой.
Брутализм родился не из любви к грубости, а из стремления к архитектурной честности. Это был стиль, открыто демонстрирующий свою структуру. Несущие элементы не маскировались, а становились частью эстетики. Честно. Без обертки. Это был манифест, отлитый в бетон. И он стал началом движения, которое сформировало облик целых городов.
Если Unité d'Habitation был манифестом нового архитектурного языка, то Британия 1950-х дала этому языку повседневную речь. Именно здесь брутализм стал не только стилем, но и философией. Элисон и Питер Смитсоны, архитектурная пара и идейные лидеры нового поколения, предложили термин "as found" — «как есть, без прикрас». Не как вылеплено, не как улучшено — а как есть.
Их подход строился на уважении к материалу и месту. Никаких попыток скрыть несовершенства, закрасить бетон или прикрыть сталь. Архитектура, по их мнению, должна быть честной до последней балки. Так возник образ здания как свидетельства времени — с открытой проводкой, грубой кладкой, видимыми соединениями. Это не «недоделка», это декларация реализма.
Смитсоны спроектировали школьный кампус из простейших модулей — длинных, вытянутых блоков, выстроенных в линию. Материалы: бетон, кирпич, оцинкованная сталь, стекло. Ни штукатурки, ни обшивки, ни декоративных элементов. Все на виду. Здание стало ранним примером брутализма в Британии и воплощением идеи «как есть».
Британия середины века — это послевоенная страна с острой нехваткой жилья, инфраструктуры и ресурсов. Новое поколение архитекторов отказывалось от буржуазной отделки и избыточных решений в пользу доступности, рациональности и прочности. Строить нужно было быстро и массово. Брутализм стал архитектурным ответом на социальный запрос: надежный, понятный, честный.
Цитата из манифеста Смитсонов: «Наша задача — не украшать архитектуру, а позволить ей быть такой, как она есть. Пусть она говорит своим голосом».
Подход «as found» актуален в эпоху устойчивого дизайна. Современные архитекторы все чаще возвращаются к идее минимальной обработки материалов, к честному использованию локальных ресурсов. Идеи, заложенные Смитсонами, звучат как предвестие сегодняшних тем: экология, доступность, локальность.
К середине 1960-х брутализм вышел за пределы Европы и стал глобальным языком архитектуры. Его принципы — утилитарность, прямота, работа с материалом без прикрас — оказались универсально применимыми в странах с разной культурой, климатом и политическим устройством. Стиль, родившийся из дефицита и потребности, оказался удивительно гибким: его адаптировали к университетам, правительственным учреждениям, жилым кварталам, театрам и библиотекам.
Архитектор Джон Эндрюс, ученик и последователь идей Ле Корбюзье, создал в 1960-х здание гуманитарного и научного факультета Университета Торонто в районе Скарборо. Это была архитектура новой волны: массивные блоки, террасные формы, фасады с глубокими тенями. Но за монументальностью скрывалась практичность — здание проектировалось как модульная система, позволяющая легко расширять кампус.
Бетон здесь также отливался в деревянные опалубки, создавая текстурированную поверхность, способную «работать со светом» — архитекторы хотели, чтобы фасад менялся в течение дня и года, отражая небо и солнечный ритм.
Проект дублинской студии Grafton Architects стал не только современным воплощением философии брутализма, но и его переосмыслением. Здание Университета инженерии и технологий (UTEC), открытое в 2016 году, стало архитектурной сенсацией.
Со стороны оно напоминает разрез скального массива, обращенного к оживленной улице. Вертикальная структура, свободные лестничные марши, открытые террасы и перекрытия — все это формирует динамичную, почти театральную архитектуру, в которой студенты буквально живут внутри конструкции. Это не здание с фасадом — это здание как рельеф, как ландшафт.
Grafton Architects доказали, что брутализм не остался в XX веке. Его ценности — честность, взаимодействие с контекстом, уважение к материалу — работают и сегодня, если подойти к ним с вниманием и инновационным мышлением.
Стиль получил развитие и в странах Центральной Азии, Восточной Европы, Индии, Латинской Америки, где использовался в качестве универсального инструмента модернизации. Например, в Белграде и Софии, в Бразилиа и Тбилиси, в Дакке и Чандигархе — бетон стал символом новой архитектурной идентичности. Брутализм как будто притягивался к амбициозным проектам.
Брутализм — это архитектура, которая не пытается понравиться. Она не маскируется под привычную «домашность», не уговаривает визуальной мягкостью. Она предъявляет себя целиком: форма, материал, масштаб — без компромиссов и ретуши. В этом — ее радикальная честность. Но честность, как известно, не всегда вызывает симпатию.
Для одних — это грубость и бездушие. Для других — сила, структура, мужественный ответ на хаос.
Бостонская ратуша — один из самых известных примеров архитектуры, которую одни считают символом урбанистической катастрофы, а другие — выдающимся произведением модернистского мышления. Фасад из бетона, зигзагообразные балконы, нависающие объемы — все это воспринимается как агрессия. Но также — как манифест открытости власти, попытка сделать здание максимально «прозрачным» и доступным.
Центр Барбикан в Лондоне — не просто жилой комплекс, а целый культурный квартал, построенный в 1960–70-х. Он до сих пор вызывает споры: замкнутость, серость, монотонность? Или же сложный и глубоко продуманный урбанизм, в котором каждый элемент — результат долгого диалога архитекторов с функциональностью здания, климатом и городской тканью?
Йельский университет искусств и архитектуры (проект Пола Рудольфа) — учебное здание, которое долго было под огнем критики за якобы «деструктивную атмосферу». Тем не менее, архитектурное сообщество отмечает его за сложную геометрию и драматичное световое моделирование, а само здание восстановили с максимальной исторической точностью после пожара.
Причины противоречий:
Но именно эти качества и ценятся новыми поколениями архитекторов и дизайнеров. Брутализм привлекает своей честностью, он не пытается быть кем-то другим. Он — как скульптура, но в масштабе города. Он говорит с нами языком неоднозначных ощущений — и этим ценен.
Сегодня брутализм оказался на перепутье. С одной стороны — растущий интерес архитекторов и исследователей, фотопроекты в Instagram, ретроспективы, выставки, книги. С другой — реальные здания, которым грозит исчезновение. Они массово сносятся: по причинам экономической нецелесообразности, общественного давления или просто из-за непонимания их культурной ценности.
Бостонская ратуша — одно из самых обсуждаемых зданий в США. В опросах она стабильно попадает в списки «самых уродливых». И тем не менее, именно это здание стало объектом комплексного плана по сохранению, разработанного в 2021 году. Брутализм — это не просто бетон. Это целая глава архитектурной истории. Если мы сносим такие здания, мы теряем больше, чем фасады — мы теряем контекст эпохи.
История знает такие циклы. То, что казалось устаревшим, может снова стать актуальным. Так было с викторианскими домами, так стало и с промышленной архитектурой. И брутализм — не исключение. Новое поколение архитекторов и дизайнеров все чаще обращается к его логике: открытая структура, функциональность, работа с «грубым» материалом как с художественным высказыванием.
Во многих городах здания в стиле брутализма проходят через реставрации и адаптации. Им дают вторую жизнь: превращают в культурные центры, коворкинги, галереи. Меняется не стиль, а восприятие. Вместо «громоздкости» — монументальность. Вместо «серости» — выразительность.
Брутализм возвращается, потому что он говорит о настоящем. В эпоху, когда визуальная глянцевость стала нормой, архитектура, говорящая правду, снова становится актуальной. И сохранение таких зданий — это не просто охрана бетона. Это уважение к культурной памяти, к тем, кто строил, проектировал и мечтал о новом мире.
Брутализм — это больше, чем набор архитектурных решений. Это язык, на котором эпоха говорила о себе: прямо, грубо, без украшательств. Это стиль, в котором здание не просит быть любимым — оно требует быть понятым. Он говорит от имени времени, в котором строили не ради фасада, а ради функции, общности и идеи.
Каждый бетонный объем, каждое несовершенство поверхности — это не просто результат строительной технологии. Это часть культурного кода, зафиксировавшего надежды и страхи целого поколения. Сегодня брутализм вызывает полярные чувства. И именно в этом его сила: он не позволяет остаться в стороне.
В архитектуре, как и в искусстве, важны не только формы, но и эмоции, которые они пробуждают. Стиль, способный вызывать страсть, отторжение, восхищение или споры — это не просто стиль. Это голос времени, который все еще звучит.
Любите вы его или ненавидите — брутализм невозможно игнорировать. Это архитектура, которая говорит громко и прямо: массивные бетонные фасады, грубые формы, демонстративная честность материалов. Он не стремится к уюту и декоративности. Он заявляет о себе. Для одних — это манифест послевоенного гуманизма, для других — урбанистический кошмар. Именно это делает брутализм одним из самых поляризующих стилей XX века. Он не просто менял города — он вызывал споры о том, какой должна быть архитектура: удобной или вызывающей, гуманной или монументальной, визуально легкой или материально честной. Редакция JUNG Media подготовила материал о том, почему брутализм вызывает столь резкие эмоции, что стоит за этим стилем — и почему его возвращение сегодня не случайно.
Первый сезон The White Lotus открывает зрителю ворота в мир островной роскоши. Съемки проходили на Мауи, в отеле Four Seasons Resort, где каждый номер был превращен в самостоятельную дизайнерскую историю. Pineapple Suite, Palm Suite, Hibiscus Suite, Tradewinds Suite — названия этих номеров говорят сами за себя, задавая тон и тематику интерьера.
Художники-постановщики не пошли по пути типичной «тропической» стилистики. Вместо предсказуемых элементов они создали уникальную эклектичную атмосферу, наполненную фактурой, цветом и иронией. «Это стиль на грани. Я часто называю его 'уродливо-красивым'», — отмечала художник Лора Фокс. Такой подход позволил уйти от банальной пляжной эстетики и создать интерьеры, где каждый предмет — с характером, каждая текстура — с настроением.
Практика для дома: Чтобы воссоздать гавайскую атмосферу у себя, стоит начать с текстиля и мебели. Легкое льняное постельное белье, кресла из ротанга, ковры с джутовой основой — эти детали мгновенно создают ощущение курорта. Важно избегать ярких пластиковых аксессуаров и ориентироваться на аутентичные материалы.
Зелень — еще один обязательный элемент. Не бойтесь крупных растений — фикусы, пальмы, монстеры отлично вписываются в интерьер, особенно если использовать керамические кашпо землистых оттенков.
Интересный факт со съемок: в номере Palm Suite команда установила более 30 живых пальм, чтобы усилить эффект полного погружения. Этот подход работает и в реальном интерьере: чем больше зелени, тем ярче ощущение жизни и отдыха.
Во втором сезоне The White Lotus действие переносится на Сицилию, и визуальная стилистика шоу трансформируется вместе с географией. Вилла с видом на Этну становится не просто фоном, а полноценным участником драмы. Интерьеры демонстрируют эстетику Старого Света — утонченную, насыщенную, контрастную.
Команда дизайнеров отказалась от легкости и минимализма в пользу визуальной плотности: массивная мебель, глубокие цвета, антикварные предметы. Это не декорации в стиле «Италия по каталогам», а подлинная эстетика европейского аристократизма. Многие предметы интерьера были найдены на антикварных рынках Сицилии, что придало пространствам подлинность и вес.
Интерьер как зеркало характеров: В этом сезоне визуальный язык особенно остро перекликается с темами власти, традиции, соблазна. И именно поэтому интерьер здесь не просто обстановка — он рассказывает о напряжении, скрытой драме, утонченной роскоши, под которой всегда есть нечто большее.
Как применить дома: Если хочется внедрить сицилийский стиль без капитального ремонта — начните с одного акцента. Повесьте тяжелую портьеру на окно, добавьте винтажную вазу с ручной росписью, поставьте лампу с бархатным абажуром. Все это — сигналы эпохи, в которые легко «играть».
Закулисье: многие сцены снимались в реальной сицилийской вилле San Domenico Palace, преобразованной под отель Four Seasons. Там же хранятся оригинальные фрески, мраморные полы и арочные окна — все они вошли в кадр без декораций, а в интерьер добавлялись лишь акценты, подчеркивающие характеры героев.
Третий сезон The White Lotus переносит зрителей в Таиланд — в мир, где роскошь определяется не золочеными деталями, а слиянием с природой. Местом действия стал курорт Four Seasons Resort Koh Samui, и визуальная концепция была полностью выстроена вокруг идей биофильного дизайна, локальной эстетики и современной азиатской архитектуры.
Это не декор в привычном смысле. Это пространство, где каждый элемент подчеркивает естественность, баланс и внимание к деталям. Интерьеры кажутся простыми, но за этой простотой — выверенная композиция и уважение к контексту: культуре, природе, климату.
Как адаптировать: Этот стиль — про замедление и осознанность. Начать можно с замены пластика на дерево и ткань, от лишнего — отказаться. Освобожденные поверхности, керамика ручной работы, деревянные панели, матовые оттенки стен — каждый из этих элементов работает на общее ощущение покоя. Даже аромат — важная часть: натуральные аромадиффузоры, палочки с запахами коры, трав, земли.
История из-за кулис: дизайнеры третьего сезона активно сотрудничали с местными мастерами, включая столяров, керамистов и текстильщиков. Многое из того, что попало в кадр, создано вручную и специально для шоу. Это придало пространствам подлинность — они не казались декорациями, а выглядели как часть настоящей жизни.
Каждый сезон The White Lotus — это не только новая история и локация, но и новый способ проживания пространства. От гавайской расслабленности, где интерьер будто растворяется в зелени и свете, до сицилийской театральности, насыщенной культурными кодами, и далее — к тайской тишине и слиянию с природой. Все три направления объединяет одно: внимание к деталям, уважение к месту и умение говорить языком пространства.
Дом в стиле The White Lotus — это не просто красиво. Это способ сменить ритм, замедлиться, почувствовать себя в отпуске, не выходя за порог. Здесь нет прямого копирования, есть вдохновение: от мотива до настроения.
Кстати, хороший интерьер — это не декор ради декора. Это атмосфера, в которую хочется возвращаться. И если сериал может стать отправной точкой для такого превращения — почему бы и нет?
Сериал The White Lotus стал не просто культурным феноменом, но и ориентиром нового типа роскоши — местной, слоистой, атмосферной. Каждый сезон — не только сюжет и сатира, но и целый визуальный мир, который влияет на вкусы зрителей и вдохновляет дизайнеров. Виллы на Этне, люксы на пляжах Таиланда, гавайские резорты — все они превращаются в объекты желания, а их интерьеры задают настроение. Это не просто декорации, а пространства, где хочется быть. Именно поэтому многие стремятся повторить эстетику The White Lotus у себя дома. Редакция JUNG Media подготовила гайд: как адаптировать визуальные коды сериала под свою квартиру — от южного ретро до островного минимализма.
Землетрясение 1966 года стало точкой невозврата для Ташкента. Катастрофа разрушила историческую ткань города, но одновременно дала старт беспрецедентной программе реконструкции. Вместо восстановления дореволюционного облика было принято принципиально иное решение: построить новый город — современный, функциональный, символизирующий прогресс и силу социалистического будущего.
Советское правительство превратило Ташкент в экспериментальную площадку для новых архитектурных идей. В течение короткого времени в город были направлены лучшие архитекторы со всего СССР. Над генеральными планами и объектами работали мастера из Москвы, Ленинграда, Киева, Баку и Алма-Аты. Это был своего рода всесоюзный консилиум, где опыт и амбиции слились с задачей идеологической демонстрации: показать, как социализм способен не просто восстанавливать, а создавать новое, более совершенное пространство.
Основу нового Ташкента составили типовые микрорайоны — но адаптированные к климату и культуре региона. Здесь появилась логика «махалли (микрорайона) на новый лад»: плотная, но организованная застройка с продуманными общественными пространствами. Наряду с жильем развивалась инфраструктура: школы, кинотеатры, Дома культуры, административные здания.
Архитектурный стиль тех лет — советский модернизм — в Ташкенте получил собственное лицо. Он не копировал западный модернизм напрямую, но интерпретировал его через локальные особенности. Это выразилось в использовании восточных орнаментов, аркад, мозаик и рельефов, вплетенных в бетонные и кирпичные структуры. Декор не был просто украшением — он работал как способ интеграции новой архитектуры в культурный контекст.
Одним из важнейших элементов того времени стало искусство в архитектуре. Фасады и интерьеры зданий дополнялись монументальной живописью, витражами, скульптурой и мозаикой. Эти элементы не только украшали, но и рассказывали истории — о науке, дружбе народов, труде и будущем.
Формально, модернизм в Ташкенте укладывался в рамки государственного архитектурного канона. Но на практике он стал точкой встречи нескольких культурных кодов: советского, узбекского, и интернационального. Благодаря этому синтезу и возникло то, что сегодня называют «ташкентской архитектурной школой» — явление, в равной степени принадлежащее истории и настоящему города.
Каждый объект — носитель времени, идеологии, инженерной смелости и локальной специфики. Сегодня многие из этих зданий стали не только архитектурными иконами, но и символами городской памяти, вокруг которых формируется движение за сохранение наследия.
Построенный в 1987 году, Гелиокомплекс остается одним из крупнейших в мире исследовательских центров солнечной энергии. Расположенный за пределами Ташкента, он представляет собой инженерно-архитектурный феномен: система из 62 гелиостатов (зеркал) концентрирует солнечный свет на башне, где исследуются материалы под действием экстремальных температур.
Визуально Гелиокомплекс напоминает сцену из научной фантастики — симметричная вогнутая поверхность зеркал и монументальная бетонная башня создают эффект футуристической машины времени. Но помимо инженерной и эстетической ценности, этот объект сегодня — один из самых обсуждаемых кандидатов на включение в список Всемирного наследия ЮНЕСКО.
Пожалуй, ни одно здание в Ташкенте не символизирует город столь узнаваемо, как гостиница «Узбекистан». Построенная в 1974 году по проекту Ильи Мерпорта, она стала архитектурным парадоксом: модернистский массив с фасадом, напоминающим восточную решетку — панджару. Этот прием создал образ, который одинаково читается и как советский, и как региональный.
Здание до сих пор функционирует как отель, а его силуэт фигурирует на открытках, туристических гидах и в инстраграме. Сегодня оно — важнейший объект культурной идентичности города, свидетельство архитектурной гибридности Ташкента.
Базар Чорсу, построенный в 1980 году по проекту Владимира Азимова и Сабира Адылова, соединяет логистику советского планирования с образами исторической архитектуры Востока. Купольная конструкция, выполненная из железобетонных секций, стала инновацией для своего времени. Под этим куполом разместилась одна из самых живых торговых точек города — рынок, работающий без перерыва и сегодня.
Это редкий пример объекта, который сохранил свою функцию, архитектуру и общественную значимость.
Дом кино, построенный в 1982 году, был квинтэссенцией позднего советского брутализма. Его монументальные формы, бетонные объемы и лаконичные фасады создавали архитектурный ритм, характерный для крупных общественных зданий тех лет. Он был не только площадкой для Ташкентского кинофестиваля, но и пространством встречи, обсуждения, социокультурной жизни.
Снос Дома кино в 2018 году стал поворотной точкой. Именно это событие активизировало дискуссии о судьбе модернистского наследия и запустило волну инициатив, нацеленных на его сохранение.
Построенный в 1964 году по проекту Владимира Березина, Панорамный кинотеатр стал одной из первых площадок для демонстрации широкоформатного кино в Узбекистане. Архитектура здания подчеркивала его статус: лаконичный, но выразительный фасад, масштабный зал, рассчитанный на массовые показы, технологические решения, соответствующие духу времени. Здесь проходили как художественные премьеры, так и публичные выступления — от политических речей до фестивальных мероприятий.
Сегодня здание включено в список кандидатов на статус объекта Всемирного наследия ЮНЕСКО. Его ценность — не только в редкой типологии, но и в сохранности: объект дожил до наших дней практически без серьезных трансформаций.
Открытая в 1984 году, станция метро «Проспект Космонавтов» — пример того, как транспортные узлы в СССР превращались в пространства искусства. Проектировал ее Спартак Зиганшин совместно с командой архитекторов и художников. Главным визуальным акцентом стали стеклянные панно и витражи литовской художницы Ирены Липене — они отсылают к теме науки, освоения космоса, прогресса.
Кроме витражей, станция украшена рельефами, посвященными космонавтам, инженерам и ученым. Это подземное пространство работает как мемориал достижений советской эпохи — и одновременно как действующий объект городской инфраструктуры. Станция также фигурирует в заявке на ЮНЕСКО.
Ташкентский модернизм — это не только локальное наследие, но и тема, набирающая международный вес. В последние годы Узбекистан все чаще звучит в профессиональных архитектурных дискуссиях. И речь идет не только о ностальгии по «советскому модерну», но и о серьезном интересе к уникальному опыту переосмысления модернизма в постсоветском пространстве.
Ключевым событием стал симпозиум «Где в мире находится Ташкент?», прошедший в 2023 году. Формат был не просто академическим: обсуждение модернистского наследия велось как попытка вписать Ташкент в глобальный архитектурный контекст. Город рассматривался не как периферия, а как центр регионального и идеологического эксперимента, важного для понимания архитектурной истории XX века.
Одним из поворотных моментов стала инициатива известного французского историка архитектуры Жан-Луи Коэна, который начал работу над заявкой на включение ряда объектов ташкентского модернизма в список Всемирного наследия ЮНЕСКО. После его смерти дело продолжили его соратники — историк Борис Чухович, профессор архитектурной консервации Давиде Дель Курто, а также кураторы Екатерина Головатюк и Джакомо Кантони. Их совместная работа уже вылилась в подготовку комплексного досье и исследования, которое должно стать основой для международного признания этой архитектурной школы.
Следующим важным шагом станет павильон Узбекистана на Венецианской архитектурной биеннале 2025 года, курируемый студией GRACE. Название экспозиции — Материя сияния — отсылает к солнцу как символу прогресса, науки и устойчивости.
Участие в биеннале — не просто жест международного присутствия. Это важная платформа, на которой Узбекистан заявляет: модернизм в Ташкенте — это ценность не только историческая, но и культурная, научная, урбанистическая. И его сохранение — это вопрос не прошлого, а будущего.
На месте традиционных махаллей — исторических кварталов с уникальной социальной структурой — стремительно появляются жилые комплексы, стеклянные башни и деловые центры. Город меняет свое лицо буквально на глазах. Логика развития во многом диктуется скоростью: застройщики спешат предложить квадратные метры, способные удовлетворить растущий спрос, но при этом мало кто из них ориентируется на сохранение культурного кода.
Это создает конфликт между функцией и памятью, между потребностями настоящего и обязанностями перед прошлым. Архитектурная ткань Ташкента, сложившаяся в XX веке, под угрозой фрагментации — как визуальной, так и смысловой.
Но параллельно с этим нарастает встречное движение: институции, культурные инициативы, выставочные платформы. Центр современного искусства (CCA) открылся в здании старого депо и стал символом нового подхода к адаптации постиндустриального наследия. Новый исторический музей, проект которого разработал Тадао Андо, также заявляет о высоком уровне амбиций.
На международной арене Узбекистан делает ставку на видимость: павильон на ЭКСПО 2025 в Осаке, Бухарская биеннале, Саммит культуры Арала в Нукусе. Все это демонстрирует стремление страны встроиться в глобальные культурные процессы. Однако этот импульс модернизации идет параллельно с исчезновением зданий, которые могли бы стать частью этого культурного капитала.
Таким образом, Ташкент живет в условиях острого напряжения: между новой архитектурой, которая утверждает прогресс, и модернистским наследием, которое воплощает память. И вопрос заключается не в выборе между ними, а в способности найти архитектурный баланс — сохранить уникальный слой города, не отказываясь от его развития.
Сохранение архитектурного наследия — это не акт консервации, а стратегическое решение о том, каким будет город завтра. Модернизм Ташкента — не просто история о бетоне, куполах и мозаиках. Это язык, на котором говорили несколько поколений. Это способ осмысления пространства, времени, общества. И сегодня вопрос о его сохранении — это вопрос о способности города уважать свою сложность, противоречивость и глубину.
На фоне бурного роста и урбанистического давления Ташкент становится своеобразной архитектурной лабораторией. Здесь проверяется на прочность идея, что город может развиваться, не теряя себя. Что новая архитектура может сосуществовать с модернистским наследием — не как декорация, а как живая ткань, встроенная в культурный ландшафт.
Архитектура модернизма — это не архив. Это ресурс. Это платформа для будущего, в котором развитие и память идут рука об руку. И сегодня у Ташкента есть шанс показать, как этот диалог может быть не конфликтом, а союзом.
Архитектура модернизма в Центральной Азии — один из самых недооцененных пластов наследия XX века. И Ташкент, как столица Узбекистана, стоит в центре этого нарратива. После разрушительного землетрясения 1966 года город был в буквальном смысле отстроен заново — как советская витрина будущего. Здесь появились уникальные объекты: от солнечных лабораторий до панорамных кинотеатров. И теперь, спустя десятилетия, эти здания оказались под угрозой. Стремительное развитие мегаполиса, давление девелоперов и нехватка официального признания архитектурной ценности подталкивают местных активистов, историков и архитекторов к борьбе — не только за здания, но и за культурную идентичность. Редакция JUNG Media собрала факты, контекст и смыслы, чтобы рассказать, почему ташкентский модернизм — это не просто архитектура, а культурный код региона, за который стоит бороться.
Студия из Торонто работает на стыке промышленного дизайна и архитектурной интеграции. В серии Pola минимализм проявляется в форме трубчатых алюминиевых светильников, которые легко адаптируются под любой интерьерный сценарий. Anony принципиально использует местное производство — это не просто вопрос устойчивости, а инструмент контроля качества на всех этапах. Светильники из серии Pola — это и бра, и подвесы, и настольные лампы. Все они работают на мягкое рассеивание, чтобы подчеркнуть архитектуру, а не отвлекать от нее.
Студия Ceramicism, основанная художником Дастином Барзелла, предлагает альтернативу стеклу и металлу. Коллекция Byte Lights — это ручная работа, цвет, смелые формы и эффект театра на стене. Каждое изделие — это одновременно и источник света, и арт-объект. Керамика здесь — не материал отделки, а основа эмоционального высказывания. Цвета, напоминающие витражи, создают калейдоскопические узоры на стенах. Свет — неравномерный, живой, а значит — человечный.
Натан Мосс соединяет в своем подходе японский минимализм, скандинавскую честность и итальянскую пластику. В светильниках чувствуется керамическая школа его знаменитого дяди — гончара Дэвида Кузика. Проекты Мосса — это не только лампы, но и декоративные объекты, сосуды, скульптуры. Его свет работает как дополнительный слой в пространстве — мягкий, тактильный, не случайный.
Работы Чарльза Грэнтэма — это исследование дерева как выразительного материала. Его бра, представленные на ICFF, собраны из гнутых пород древесины, облицованных металлами теплой цветовой гаммы. Эти светильники балансируют между ремесленным подходом и сдержанной декоративностью. Формы — плавные, с акцентом на структуру материала. Свет не ослепляет, а подсвечивает текстуру дерева и металл, создавая ощущение классической элегантности в современном прочтении. Грэнтэм работает в Бруклине и активно использует локальные ресурсы, стремясь к визуальной честности и материальной ясности.
Студия Tibo из Монреаля ищет форму между природой и технологиями. Их коллекция Data — это подвесные светильники с модульной структурой, напоминающей паутину. Материалы — латунь и полимеры, напечатанные на 3D-принтере. Это светильники, которые не скрывают своего происхождения из цифровой среды, а наоборот — декларируют его. Каждый модуль может жить отдельно или быть частью системы. Это свет для гибкой архитектуры и переменчивой среды.
Дебютная коллекция Cosmos от студии Noiro — это серия настольных светильников, выполненных как мини-скульптуры. Каждый предмет отлит вручную, окрашен в пастельные или насыщенные цвета, дополнен матовым стеклом, рассеивающим свет. Опаловая лампочка внутри не ослепляет, а мягко подчеркивает форму. Функциональность здесь вторична — на первом плане тактильность и образ. Светильники создают настроение, а не просто освещают.
Работы Оливии Барри — это всегда баланс между промышленным дизайном и ручной пластикой. Коллекция, представленная на ICFF, состоит из керамических настенных светильников, по форме напоминающих свернутую бумагу или ткань. Форма иллюзорна: визуально светильники легкие, но сделаны они из плотной глины. Вдохновение — архитектурная драпировка и световая графика. Свет, проходящий по изогнутой поверхности, создает эффект мягкой динамики и глубины.
Серия Polyp Lighting Джастина Бейли исследует органические формы и расширение объема в пространстве. Объекты похожи на подвешенные фрукты или кораллы — округлые, глянцевые, чуть мультяшные. Вдохновение — космическая эстетика 1960-х и биоформы. Материал — сложный композит, поверхность — часто с рельефом. Свет — рассеянный, с акцентом на текстуру. Подходит для проектов, где хочется «живого» дизайнерского вмешательства.
Дизайнер Ханна Бигелейзен использует архитектурные формы в сочетании с неожиданными материалами. В коллекции Etta и Sadelle — массив дерева, текстильная бахрома, яркие оттенки. Результат — светильники, которые соединяют визуальную массу и декоративную легкость. Этот подход выводит светильник за рамки функции — он становится частью композиции, элементом, который нельзя не заметить.
Джулио Д'Аморе работает с натуральным шпоном, создавая светильники, похожие на закрученные листы. Он вручную собирает формы из тонких слоев дерева, добиваясь полупрозрачности и плавности линий. Свет проходит сквозь древесные волокна, создавая эффект «светящегося дерева». Каждый объект — это одновременно и скульптура, и источник света. Это не серийный продукт — это предмет с характером, предназначенный для пространств с вниманием к деталям.
Бренд INDO создан дизайнерами индийского происхождения, и это ощущается сразу. Серия Nath вдохновлена формой одноименного индийского украшения — кольца для носа. В интерпретации INDO это настенные бра с тонкими цепочками, соединяющими форму и источник света. Золото, латунь, матовое стекло — все на грани между ювелирным и интерьерным. Это свет, который хочется рассматривать.
Дизайнер Натан Чинтала фокусируется на сочетании лаконичной формы и тактильного материала. Его коллекция Lines — это остроконечные, графичные формы, исполненные из древесины с выраженной текстурой. Светильники можно представить и в жилых пространствах, и в общественных. Это универсальный, но выразительный язык современного дизайна с отсылкой к ремеслу.
Эрин Лорек работает на стыке декоративного искусства и поп-культуры. В коллекции Shiny Bits она сочетает гипс, акрил, металл и яркие цвета. Вдохновением послужили традиции движения Beaux-Arts и парад Mummers в Филадельфии — праздник с театрализованными костюмами и перфомансами. Светильники выглядят как арт-объекты, в которых свет — не главный герой, а спутник формы и цвета.
Финальный участник обзора — студия Streicher Goods из Бруклина. Их лампы — это игра с клеткой, рельефом, ручной росписью. В каждом объекте — сочетание примитивной формы и живого орнамента, выполненного вручную. Это свет, который притягивает внимание не световым потоком, а своим телом. Идеален для камерных пространств, где важны детализация и атмосфера.
Все 14 студий, представленных на ICFF Look Book 2025, демонстрируют, как осветительный объект может выйти за рамки утилитарности. Здесь светильник — это не просто функциональный элемент, а медиатор между пространством, материалом и культурой. Он может быть строгим, сложным, вызывающим или минималистичным — но в каждом случае он несет за собой идею. В этом тренде прослеживается сдвиг: от стандартизации — к индивидуальности, от производства — к выражению. Свет больше не просто «включается» — он говорит, как и для кого это пространство работает.
Выставка ICFF в Нью-Йорке остается одним из ключевых ориентиров в области современного дизайна. В этом году в рамках экспозиции Look Book кураторы выставки собрали 60 дизайнеров, из которых 14 — работают со светом. И речь не только об источниках освещения, но и о формах, которые содержат культурные отсылки, экспериментируют с материалами и переносят художественные практики на функциональные объекты. Редакция JUNG Media рассказывает о студиях, чьи работы впервые будут представлены на выставке в Нью-Йорке.
В самодельных постройках, где плотная застройка не оставляет шансов для естественного освещения, такая лампа, работающая за счет преломления солнечных лучей, буквально меняет среду. Устройство, получившее название «лампа Мозера», обеспечило уровень яркости, сопоставимый с 60-ваттной лампочкой. Простая конструкция, не требующая проводов или источников питания, привлекла внимание мировых СМИ и экспертов.
В 2011 году филиппинский социальный предприниматель Иллак Диас, основатель фонда MyShelter, вдохновился принципом работы лампы Мозера и развил его в программу устойчивого освещения Liter of Light. Цель — обеспечить светом те районы, где нет стабильного доступа к электричеству.
Сегодня организация работает уже в 150 сообществах по всей Бразилии. В центре внимания — безопасность, доступ к образованию, возможность для экономической активности и снижение зависимости от традиционных, дорогих и неэкологичных источников энергии. Но главное — вовлечение самих жителей в процесс.
Свет — это не только бытовое удобство. От него напрямую зависит физическое и ментальное здоровье, безопасность, возможность вести активную жизнь после захода солнца. По оценкам Международного энергетического агентства, более 600 миллионов человек в мире до сих пор не имеют стабильного доступа к электричеству.
Со светом в сообществе появляется и новая динамика: дети получают возможность учиться, взрослые — работать и зарабатывать, улучшаются условия для общения, совместной деятельности, организации пространства. Общество становится сплоченным.
Сегодня Liter of Light использует три типа решений, адаптированных к условиям различных сообществ:
Кроме того, Liter of Light развивает новые направления — например, солнечные морозильники, которые позволяют хранить продукты и медикаменты в удаленных районах, где нет стабильной системы энергоснабжения.
Один из принципов работы проекта — это не просто завоз решений извне решений, а вовлечение сообщества на всех этапах. Чтобы выбрать, с какими сообществами работать, команда оценивает ряд факторов: дефицит освещения, логистика, доступность ресурсов, готовность местных жителей участвовать. В Бразилии приоритетным регионом остается северная часть страны — зона с самым острым дефицитом доступа к электроэнергии.
С момента запуска международная программа охватила более 1,5 миллиона человек в 30 странах. Но на этом не останавливается. Помимо света Liter of Light предлагает жителям новые перспективы: бесплатные курсы по установке солнечных систем с покрытием транспортных расходов и питания. Цель — не только обеспечить инфраструктуру, но и дать людям профессию, источник дохода и возможность развития в сфере устойчивых технологий.
Liter of Light — это пример того, как локальные знания и простые материалы в сочетании с технологическим подходом создают решения, которые действительно работают. Это не просто борьба с темнотой — это создание устойчивой инфраструктуры, повышение качества жизни и укрепление сообществ.
Социальные инновации не требуют миллиардов инвестиций, но требуют внимания, участия и грамотного подхода. Именно такие решения формируют архитектуру устойчивого будущего.
Иногда самые значимые технологические сдвиги происходят не в лабораториях, а в быту — среди подручных материалов и повседневных нужд. В 2002 году, во время энергетического кризиса в Бразилии, механик Альфредо Мозер предложил решение, которое удивило своей простотой и точностью: пластиковая бутылка, вода, немного отбеливателя и солнечный свет — все, что было нужно для освещения темных помещений в домах, построенных без доступа к электросетям. Редакция JUNG Media рассказывает, как это изобретение стало отправной точкой для международного движения, объединяющего инженерные принципы, локальные ресурсы и устойчивое развитие.
Космос — это не просто лаборатория будущего, а реальный поставщик идей. Именно необходимость выживания в условиях вакуума, радиации и замкнутого пространства диктует появление технологий, которые затем внедряются в медицинские учреждения, жилые дома и промышленные здания.
Один из главных архитектурных даров космоса — модульность. В условиях, где каждый грамм и кубический метр на счету, проектируются конструкции, которые легко собираются, перестраиваются и масштабируются. Эти же принципы легли в основу архитектуры нового времени на Земле. Гибкие модули — это ответ на запросы мобильных городов, жилья в чрезвычайных зонах и устойчивой застройки. Mars Case от OPEN Architecture показывает, как может выглядеть компактное, но функциональное пространство: базовый модуль с кухней и санитарным блоком, трансформируемое жилое пространство и система повторного использования ресурсов. Все это — в корпусе, который легко транспортировать, собирать и использовать повторно.
Пока одни технологии рождаются в лабораториях NASA, другие — в деревнях и пустынях, где зодчие веками приспосабливались к суровым условиям. Сегодня архитектура снова обращается к местному опыту и объединяет его с передовыми методами — например, с 3D-печатью. Это не просто тренд, а стратегия выживания: создавать жилье из того, что есть под ногами.
Проект Luna Habitation от Foster + Partners и ESA демонстрирует, как можно использовать реголит — пыль и обломки на поверхности Луны — для печати защищенных, функциональных и адаптивных модулей. Эти технологии уже находят применение на Земле: от аварийного жилья до быстромонтируемых инфраструктур в отдаленных районах.
Mars Habitat, поддержанный NASA, идет еще дальше — автономные роботы строят связанное поселение из герметичных модулей. А на Земле технологии начинают работать на благо устойчивой архитектуры: здание The Edge в Амстердаме, признанное одним из самых энергоэффективных офисов мира, использует AI для управления светом, климатом и энергопотреблением.
Развитие архитектуры все больше зависит от материалов и решений, пришедших из космоса. Полимеры с углеродным волокном, изначально разработанные для ракет, сегодня усиливают здания, не утяжеляя конструкции. Самовосстанавливающийся бетон, вдохновленный биологией и космическими разработками, сам ликвидирует микротрещины. Замкнутые экосистемы, позволяющие рециркулировать воздух и воду, становятся частью городских зданий.
Актуальные решения уже работают: компании ICON и HAVELAR строят доступные и устойчивые дома с помощью 3D-принтеров, решая задачи жилья в кризисных регионах. Их эксперименты — это мост между теорией и практикой, между передовыми разработками и реальными нуждами людей.
Архитектура — это адаптация, устойчивость и технологическая эволюция. Космос, с его сложностями и вызовами, стал неожиданным, но мощным источником решений, которые улучшают жизнь на Земле. От модульных структур до 3D-печати из подручных материалов, от AI-управления зданиями до умных материалов — все это не фантастика, а инструменты будущего, доступные уже сейчас.
Архитектура будущего формируется в самых неожиданных местах — за пределами земной атмосферы. Колонизация других планет, автономные базы на Луне и марсианские поселения — это не только сюжет научной фантастики, но и реальные сценарии, над которыми работают инженеры и архитекторы по всему миру. И то, что создается для жизни вне Земли, все чаще становится основой для новых решений на самой планете: от устойчивого жилья до гибких инфраструктур и энергоэффективных систем. Редакция JUNG Media изучила, как архитектура, вдохновленная внеземными условиями, помогает формировать устойчивую и адаптивную среду на Земле — и какие технологии уже меняют наш взгляд на проектирование.
Пока медицина начала XX века искала способы справиться с туберкулезом, архитектура интуитивно отвечала на этот вызов. Санатории, строившиеся по всей Европе и за ее пределами, превратились в своеобразные экспериментальные лаборатории, где проектировочные решения подчинялись не стилю, а здравому смыслу — требованиям климата, гигиены и физиологии пациента. Простые, продуманные, открытые — эти здания стали первыми воплощениями того, что позже будет называться модернизмом.
Ключевым принципом стал доступ к свежему воздуху и свету. Врачебная логика предписывала пациентам длительное пребывание на открытом воздухе. Архитекторы отвечали просторными террасами, длинными балконами и панорамными окнами. Вместо плотной застройки — горизонтальные объемы. Вместо массивных стен — легкие конструкции. Эти принципы позже будут перенесены в жилую и общественную архитектуру. Но изначально — все началось с санитарных требований, ставших архитектурной философией.
Лечение туберкулеза во многом сводилось к режиму покоя, правильному питанию и постоянному пребыванию на свежем воздухе. Медицинская теория того времени утверждала: чистый воздух, солнечный свет и тишина оказывают реальное физиологическое воздействие. Именно эти идеи легли в основу архитектурной трансформации. Санатории стали первыми зданиями, где проектирование исходило не из эстетики, а из функционального взаимодействия.
Санатории строились на возвышенностях, в лесах, в отдалении от городов — там, где чище воздух и меньше шума. Пространства разрабатывались с учетом ориентирования по солнцу: фасады обращали на юг, чтобы в палатах было больше естественного света. Все конструкции подчинялись идее свободной циркуляции воздуха: сквозные веранды, остекленные галереи, широкие проемы без лишних перегородок.
Если искать архитектурный манифест, в котором здание становится частью лечебного процесса, то это будет санаторий Паймио в Финляндии. Построенный в 1933 году, он стал не просто объектом здравоохранения, а программным заявлением. Алвар Аалто проектировал его как «медицинский инструмент»: каждое архитектурное решение было направлено на облегчение состояния пациента. Балконы, расположенные так, чтобы улавливать максимум солнечного света. Мебель из теплой на ощупь фанеры, разработанная специально для лежачих больных. Окна, открывающиеся в верхней части — для мягкой циркуляции воздуха. Даже цвет потолков в палатах был подобран так, чтобы не слепить человека, лежащего на спине.
Аалто понимал: лечение — это не только процедуры, но и среда. Простота форм, светлые материалы, отсутствие визуального шума создавали ощущение порядка и покоя. Санаторий Паймио стал прототипом нового подхода: здания больше не были равнодушными декорациями. Они включались в процесс исцеления, помогали, заботились, работали вместе с врачом.
Примеру Паймио вторит санаторий Зоннестрааль в Нидерландах, спроектированный Яном Дуйкером и Бернардом Бейвоэтом. Построенный в 1931 году, он воплощает принципы прозрачности и легкости. Большие стеклянные фасады, железобетонные каркасы, белые стены, плоские крыши — здесь модернизм появляется не как стиль, а как необходимость. Здание дышит. Оно наполнено светом. Оно создает ощущение контроля и ясности — в противовес страху и беспомощности, сопровождающим болезнь.
Интересно, что Зоннестрааль задумывался как временное учреждение. Врачи верили: туберкулез будет побежден в ближайшие годы. Но именно эта временность позволила архитекторам отказаться от капитальных, тяжелых форм и сосредоточиться на легких, адаптивных решениях. Так парадоксально временное здание стало постоянным влиянием на архитектуру будущего.
В санаториях архитектура впервые начала опираться не только на эстетику, но и на санитарную логику. Необходимость борьбы с бактериями привела к переосмыслению материалов, отделки, тактильных ощущений. Это был поворотный момент: гигиена стала дизайнерским требованием, а медицина — источником архитектурной инновации.
Отказ от тяжелых, пылесборных поверхностей — главный сдвиг. Вместо бархатных драпировок, ковров и резьбы — гладкие стены, линолеумные полы, эмалированная мебель. Архитекторы искали материалы, которые легко дезинфицировать, которые не накапливают влагу, не раздражают кожу, не собирают пыль. Сталь, плитка, стекло, глянцевая керамика — все подчинено идее чистоты и простоты.
В Паймио Алвар Аалто пошел дальше — он сделал материал комфортным. Вместо холодного металла — фанера, гнутая и теплая, как мебель в жилом интерьере. Его знаменитый стул с наклонной спинкой был не только эргономичным, но и максимально безопасным: без острых углов, легкий. Даже форма раковин проектировалась так, чтобы струя воды не шумела — и не нарушала тишину, важную для восстановления. Здесь каждый материал и деталь стали продолжением заботы.
Эта санитарная эстетика быстро вышла за пределы больничных стен. Принципы, родившиеся в борьбе с инфекциями, стали общим языком модернистской архитектуры. Линолеум, стекло, хромированные элементы, гигиеничная мебель — все это вошло в обычные дома, офисы, школы. Санаторий стал образцом архитектурного будущего.
Влияние медицины на архитектуру проявлялось не только в выборе материалов или ориентации зданий. Важным культурным сдвигом стало само представление о «прозрачности». С изобретением рентгеновских лучей в конце XIX века человечество впервые увидело то, что раньше было скрыто — внутренности тела, кости, органы. Этот технологический прорыв нашел отклик в архитектуре: она тоже стала стремиться к открытости, читаемости, ясности.
Историк Беатрис Коломина назвала это «рентгеновской архитектурой» — эстетикой, в которой исчезают лишние перегородки, обнажается конструкция, пространство становится сквозным. Санатории оказались в авангарде этого подхода. Огромные окна, стеклянные стены, минимум визуальных преград — все это не просто стиль, а функциональная необходимость: свет и воздух были частью лечения. Но архитекторы почувствовали в этом нечто большее. Прозрачность стала метафорой современности: открытый план, открытый фасад, открытая структура.
Эти идеи вскоре вышли за пределы больниц. Знаковым примером стал Lovell Health House в Лос-Анджелесе (1929), спроектированный Ричардом Нойтрой. Дом, построенный для врача и пропагандиста здорового образа жизни, стал первым жилым манифестом новой архитектурной гигиены: стекло, воздух, строгая логика конструкции. Позже эти принципы развил Ле Корбюзье в своей Вилле Савой, и Мис ван дер Роэ в доме Фарнсворта. Все это — наследие рентгена. Архитектура больше не прятала, она показывала. Она раскрывала не только структуру, но и идею.
Так, слияние технологии, медицины и архитектуры сформировало новый канон. Прозрачность перестала быть стилистическим приемом — она стала символом доверия, контроля, чистоты и нового взгляда на здоровье в пространстве.
История санаториев начала XX века — это не просто эпизод из истории медицины. Это момент, когда архитектура впервые стала рассматриваться как активный участник процесса исцеления. Пространства, спроектированные для борьбы с туберкулезом, задали новые стандарты — в логике планировки, в работе с материалами, в понимании прозрачности и гигиены. Все, что позже стало синонимом модернизма, рождалось на территории здравоохранения.
Санаторий научил архитекторов видеть в свете, воздухе и материале не только технические параметры, но и эмоциональные, психологические смыслы. Именно здесь возникла идея, что пространство должно заботиться о человеке, поддерживать, не мешать, быть инструментом восстановления. Эти принципы сегодня актуальны как никогда — в проектах жилья, школ, офисов и гостиниц.
Модернизм начинался не с манифестов, а с санитарных норм. Архитектура, вдохновленная медицинской необходимостью, сделала здоровье своим главным ориентиром. И этим определила будущее — не только архитектуры, но и того, как мы обустраиваем свою жизнь.
В конце XIX — начале XX века борьба с туберкулезом стала не только медицинской, но и архитектурной задачей. Массовая эпидемия, охватившая Европу и Америку, породила новое понимание того, как должно быть устроено пространство для жизни и лечения. Санатории — ключевые объекты той эпохи — стали площадкой, где архитектура впервые всерьез начала работать с такими понятиями, как свет, воздух, открытость и гигиена. Именно в этих учреждениях начали зарождаться принципы, которые позже определят модернизм как стиль и как философию. Редакция JUNG Media рассказывает, как болезнь сформировала эстетику модерна, а забота о здоровье — породила саму идею современного пространства.
Инго Маурер родился в 1932 году на немецком острове Райхенау. Его детство прошло между войной и восстановлением, в атмосфере, где свет, скорее, отсутствовал. В этом контексте его будущее увлечение приобретает почти символический вес — стремление к свету как противоположности разрушению.
В юности он начал карьеру с типографского дела. Это была строгая школа композиции, пропорций и уважения к деталям. Затем он учится графическому дизайну в Мюнхене — городе, который позже станет его главной творческой базой. Но настоящий сдвиг произошел, когда в конце 1950-х он уезжает в США. Там, в Нью-Йорке и Сан-Франциско, он работает дизайнером, сотрудничает с IBM, набирается опыта в рекламе, видит, как дизайн становится частью поп-культуры.
Америка дала ему свободу. Именно там он почувствовал, что плоский графический формат — это только начало. Мауреру стало тесно в плоскости. Он хотел объем, предмет, взаимодействие. И в 1963 году возвращается в Германию — чтобы не просто работать, а изобретать.
Одна из самых красивых историй в биографии Маурера — рождение его первого светильника Bulb. Она началась не в мастерской, а в гостиничном номере в Венеции. Инго лежал на кровати, устремив взгляд в потолок. Там, как и в большинстве номеров, висела обычная лампочка. Но в тот вечер она стала поводом для озарения. Почему такой важный объект — самый незаметный? Почему мы перестали замечать сам свет?
Эти размышления привели к созданию Bulb — лампы, которая выглядела как огромная лампочка. Прозрачное выдувное стекло, внутри — стандартная лампа накаливания, а снизу — хромированное основание в виде патрона. Это было и иронично, и трогательно, и визуально ошеломляюще.
В 1966 году светильник был запущен в производство. Это был не просто успех — это было утверждение новой эстетики. Поп-арт, ready-made, эксперимент — Bulb мгновенно вошла в иконы. Музей современного искусства в Нью-Йорке включил ее в свою коллекцию. Инго понял: он нашел свой материал. Свет.
После успеха Bulb Маурер открывает студию Design M, которая со временем станет Ingo Maurer GmbH. Но это не просто производственная компания. Это была лаборатория идей. Здесь не создавались модели для массового рынка — здесь ставились эксперименты.
Маурер собрал вокруг себя уникальную команду: инженеров, ремесленников, дизайнеров, художников. Они не разрабатывали продукты — они исследовали свет. Каждая лампа, выходившая из этой студии, была как пьеса с режиссурой, декорациями и смыслом. Он делал инсталляции, сценографии, создавал лампы из птичьих перьев, битой посуды, фольги и бумаги.
Студия в Мюнхене работала как независимое государство — вне трендов, вне графиков. Здесь свет не подчиняли — его слушали. Маурер, по словам коллег, мог три часа вертеть лампу в руках, смотря, как она отражается в стекле, и только потом начинать набрасывать идеи. Это была алхимия.
Каждое десятилетие Маурер создавал светильники, которые становились культурными событиями.
Lucellino — лампочка с крыльями, словно ангел. Название с итальянского — от «luce» (свет) и «uccellino» (птичка). Это не просто лампа, это символ. Свет — как надежда, как полет. Красный провод — как жила, питающая эту светлую душу.
YaYaHo — система натяжных тросов и модульных светильников. Вдохновлена уличной лампочкой на Гаити. Все — настраиваемое, перемещаемое. Пользователь — соавтор. Свет — это не вещь, а процесс.
Porca Miseria! — люстра из разбитого фарфора. Тарелки, чашки, ложки — как замороженный момент ссоры. Хаос, превращенный в объект. Каждый экземпляр создается вручную — с настоящим разбиванием посуды.
Это не просто дизайн. Это манифест: свет — это история, конфликт, эмоция.
Маурер не боялся технологий. Он одним из первых начал работать со светодиодами, OLED, цифровыми платами. Но у него техника всегда подчинялась идее. Он мог использовать новейшую LED-панель — чтобы сделать свет, похожий на старую свечу.
В 2016 году он создает Flatterby — лампу, вокруг которой кружат бабочки. Они притягиваются к свету, как к жизни. Это снова простая идея, превращенная в поэзию.
Он использовал японскую бумагу, фарфор, стекло, металл, игрушки. Его светильники появлялись в инстаграме у молодых дизайнеров, на выставках в Милане, в номерах бутиковых отелей. Он оставался актуален до последних дней. Потому что искренность не выходит из моды.
Инго Маурер ушел из жизни в 2019 году. Несмотря на возраст, он оставался активным до самого конца: работал, придумывал, выставлялся на выставках. Его масштабная экспозиция Provoking Magic в музее Cooper Hewitt стала кульминацией — светильники, проекции, тени, интерактивные объекты. Это была не просто выставка, а полноценная режиссура — с сюжетом, сценографией и зрительским вовлечением.
Маурер не ограничивался созданием светильников. Он пересобрал само представление о свете: не как о технологии, а как о средстве эмоционального контакта. «Свет может быть утешением, может быть опасным. Он может быть живым», — говорил он.
После его смерти студию возглавила дочь Клод. В 2022 году бренд Foscarini приобрел компанию Ingo Maurer GmbH, чтобы сохранить и развивать ее наследие.
«Мы все ангелы с одним крылом. Только обняв друг друга, мы можем летать», — любил говорить Инго Маурер. И в этих словах — весь он. В его лампах — человечность. В его инсталляциях — смелость. В его свете — жизнь.
Инго Маурер — один из самых влиятельных светодизайнеров XX и XXI века. За свою карьеру он создал более двухсот объектов, работал с галогеном, светодиодами, бумагой, металлом и фарфором, а его имя стало синонимом эксперимента, изобретательности и визуального остроумия. Маурер одинаково уверенно работал над предметными коллекциями и выставочными инсталляциями, объединяя технологии, ремесло и художественный подход. Редакция JUNG Media подготовила историю Инго Маурера — дизайнера, который за полвека карьеры полностью изменил представление о том, каким может быть свет.
Биофильный дизайн — это не просто мода на растения в интерьере. Это осознанный подход к созданию среды, в которой человек чувствует связь с природой. Его задача — снизить стресс, улучшить качество жизни и восстановить биологическую гармонию, утраченную в урбанизированной среде.
Ключевые элементы биофильного дизайна — это естественное освещение, прямой или опосредованный контакт с растениями, использование натуральных материалов, таких как дерево, камень, лен, и наличие видов на природу. Даже текстуры, напоминающие кору или лист, работают на уровне подсознания.
Пример — гостиная с панорамными окнами, открытым деревянным потолком, вертикальным садом у стены и нейтральной палитрой. Или кухня, где керамическая плитка имитирует мрамор, а на окне стоит травяной мини-огород. Даже размещение рабочего стола ближе к дневному свету — уже биофильное решение.
Экологичная роскошь — это эстетика, в которой качество выше количества, а статус предмета определяется не ценником, а этикой его производства. Эта концепция отказывается от показной роскоши в пользу осознанной, долговечной и экологически обоснованной.
В интерьере это проявляется через выбор мебели и текстиля, произведенных без вреда экологии, с использованием вторичных ресурсов или в сотрудничестве с ремесленниками. Главное — минимальный углеродный след, максимальная долговечность и высокое качество исполнения.
Пример — столешница из переработанного мрамора, ручное кресло из FSC-сертифицированной древесины, текстиль из органического хлопка без отбеливателя. Это не стиль «все эко», а гибрид дизайнерского вкуса и устойчивых решений.
Материалы с низким содержанием летучих органических соединений (ЛОС) — это современный стандарт, который все активнее входит в практику осознанного ремонта. Такие материалы выделяют меньше токсичных веществ, влияющих на воздух в помещении.
Это особенно актуально для замкнутых городских интерьеров, где вентиляция ограничена. От краски и лаков до напольных покрытий и клеевых составов — каждый компонент может быть более безопасным, если правильно выбран.
Пример — покраска стен краской с маркировкой Low-VOC, замена ПВХ-линолеума на пробку или бамбук, использование гипсовой штукатурки без химических добавок. Это не только экологичное, но и стратегически разумное решение для здоровья всей семьи.
Ваби-саби — японская эстетика, принимающая несовершенство как часть красоты. В интерьере она проявляется в скромности, обжитости и уважении к следам времени. Здесь не прячут трещину в дереве — ее подчеркивают.
Этот подход противоположен идее «идеального интерьера». Вместо симметрии — баланс, вместо новых предметов — предметы с историей, вместо декора — ощущение тишины и покоя. Это не стиль — это восприятие времени и материи.
Пример — грубый деревянный стол с потертостями, керамическая чашка с неровным краем, льняные шторы, потерявшие строгость формы. Ваби-саби не требует вложений — он требует терпения и принятия, что дом меняется вместе с вами.
Круговой дизайн — это больше, чем переработка. Это проектирование интерьера и мебели с мыслью о будущем: как предмет будет использоваться, когда он устареет, и что из него можно сделать дальше. Концепция пришла из промышленного дизайна и сегодня становится стандартом.
Принципы: минимум отходов, максимум многофункциональности, разборность, возможность ремонта. Это отход от культуры «одноразовых» решений в пользу долгосрочной архитектуры. Все, что можно повторно использовать, адаптировать, трансформировать — подходит.
Пример — модульный диван, у которого легко заменяются чехлы, полка из переработанного алюминия, у которой можно изменить конфигурацию. Или — мебельная программа, в которой клиент может вернуть изделие производителю для повторного использования.
Медленный декор — это антидот к интерьерной спешке и «быстрому обновлению». Он подразумевает формирование пространства со временем: без гонки за трендами, с фокусом на предметы с историей и значением.
Идея в том, чтобы каждый предмет имел личную ценность: был найден в путешествии, создан вручную, связан с воспоминаниями. Такой подход делает интерьер не просто стилизованным, а подлинно «вашим». Декор не задается каталогом — он растет вместе с образом жизни.
Пример — винтажная лампа с барахолки, ковер, купленный у локального мастера, книга в кожаном переплете на полке. Вместо комплексного ремонта — наращивание слоя за слоем, как археология памяти.
Нейроэстетика — это встреча дизайна и нейропсихологии. Она изучает, как цвет, форма, свет и материал влияют на восприятие, настроение и продуктивность. Пространство становится не просто визуальной средой, а инструментом управления состоянием.
В нейроэстетическом интерьере не используются агрессивные цвета, острые формы или слишком контрастный свет. Здесь важны плавные линии, мягкие материалы, переходы света, звукопоглощающие поверхности. Пространство должно успокаивать и фокусировать, а не стимулировать хаос.
Пример — кабинет в бежево-зеленой палитре, с изогнутым столом, рассеянным светом и текстильной отделкой стен. Или спальня, где криволинейная мебель, матовые поверхности и мягкий свет создают ощущение защищенности.
Этот подход — про гибкость. Пространство и объекты больше не имеют одной функции навсегда. Адаптивное переиспользование позволяет переосмыслять и переопределять то, что уже есть, без необходимости сносить и строить заново.
Речь идет не только о переработке материалов, но и об изменении назначения вещей и комнат. Это решение для тех, кто хочет повысить функциональность без избыточного потребления.
Пример — превращение старого шкафа в кофейный бар, или гаража в мастерскую. Использование складного письменного стола, который становится столом для семейного ужина. Комнаты меняются вместе с ритмами жизни, оставаясь актуальными.
Интерьер перестает быть просто визуальной оболочкой. Он становится средой, в которой выражается все: от отношения к экологии до уровня тревожности и привычек потребления. Модные словечки, о которых мы говорим, — это не жаргон и не тренды ради трендов. Это симптомы нового мышления: медленного, внимательного, гибкого, с уклоном в устойчивость и психологический комфорт.
Важно не заучить эти термины, а понять, как они помогают принимать решения — от выбора мебели до проектирования архитектурных решений. Не нужно менять все сразу. Можно начать с одного: переставить мебель ближе к свету, выбрать безопасные материалы или осознанно решить, какую комнату адаптировать под новые потребности.
Новая эстетика начинается не с визуального референса, а с вопроса: что делает это пространство лучше для меня — здесь и сейчас. Именно этот подход будет определять облик умного, функционального и по-настоящему красивого дома в будущем.
Дизайн в 2025 году — уже не погоня за трендами. Это способ задать себе вопросы: как мы живем, что нас успокаивает, чему мы хотим уделить внимание. Интерьер превращается в отражение образа жизни, а не просто в визуальную формулу. Вместо смены палитр и форматов — переосмысление среды, которая влияет на самочувствие, мышление, ритмы повседневности. Редакция JUNG Media отобрала восемь ключевых терминов, которые будут формировать лексикон и подход к дизайну в этом году.
Мозг человека устроен так, что он ищет ритм и структуру. Четные числа дают симметрию и стабильность. Но иногда эта стабильность превращается в скуку. Когда же перед нами нечетная композиция, взгляд начинает двигаться. Он ищет равновесие, скользит от одного элемента к другому, собирает целое из частей. Это создает ощущение жизни, а не замершего порядка.
Пример: на стене висит три постера — левый крупнее, правый ярче, центральный нейтральный. Глаз не застывает, он «читает» эту тройку как рассказ: ввод, развитие, завершение. Сложнее, интереснее, глубже.
Три — минимальное количество объектов, позволяющее создать визуальный ритм. Оно дает ощущение завершенности без избыточности. Это особенно важно в минималистичных и современных интерьерах, где каждый предмет должен быть значимым.
Практика:
— Три вазочки на подоконнике: высокая, средняя и низкая.
— Три подушки на диване: гладкая, с принтом, с текстурой.
— Три картины в ряд или в шахматном порядке.
При этом важно, чтобы предметы различались по размеру, форме или материалу, но объединялись общей темой или цветовой гаммой. Тогда тройка будет не случайной, а продуманной.
Когда нужна более насыщенная композиция, работают пятерки. Пять элементов дают возможность поиграть с масштабом и формой, сохраняя при этом структурность. Это особенно актуально для более крупных поверхностей: стен, обеденных столов, книжных полок.
Примеры:
— Пять подсвечников разной высоты на длинном столе.
— Группа из пяти предметов декора на полке: книги, статуэтки, ваза, рамка, артефакт.
— Пять рам на стене — две вертикально, три горизонтально, с отступами и разной подачей.
Пять — это уже кураторская композиция, но без ощущения музейной экспозиции. Главное — не размещать все в одну линию. Комбинируйте по глубине, высоте и цвету.
Нечетные числа воспринимаются как более естественные. В природе почти нет идеальной симметрии — лепестки, ветви, морские звезды, облака — все стремится к сбалансированной случайности. И интерьер, в котором присутствует эта «естественная асимметрия», кажется уютнее, живее, ближе к реальному миру.
Также композиции из нечетных предметов активируют визуальный поиск — взгляд задерживается, анализирует, вовлекается. Это и есть то самое ощущение «интересного интерьера», которое мы замечаем интуитивно.
Игра с масштабом. Объединяйте высокое и низкое, крупное и мелкое. Это создает рельеф и глубину.
Тематическая связка. Разные формы, но единый материал. Или разный материал, но одна палитра. Это придает группе целостность.
Пространство между элементами. Оставьте воздух. Не сжимайте предметы вплотную. Негативное пространство усиливает значимость каждого объекта.
Проверка композиций на месте. Попробуйте несколько расстановок. Иногда небольшое смещение делает группу более динамичной.
Поддержка архитектуры. В нишах, на полках, в оконных проемах — нечетные группы читаются особенно эффектно, если «работают» на ритм помещения.
Когда четность оправдана. Да, пара ламп по краям кровати — классика. Симметрия работает, когда нужно создать порядок и стабильность. Но именно потому, что она такая предсказуемая, ее стоит использовать дозированно. В большинстве случаев легкий сдвиг в сторону нечетности делает пространство более живым.
Нечетные числа — это не формула, а интуитивное правило. Оно помогает создавать интерьеры, которые дышат и живут. В них нет механической симметрии, но есть чувство завершенности. Это эстетика, в которой важен не масштаб, а гармония движения.
Добавляя три предмета на стол, пять рам на стену или семь керамических фигур на полке, мы формируем не просто композицию, а пространственную историю, в которой взгляд не застывает, а путешествует. И это — главный критерий хорошо продуманного дизайна.
Что делает композицию в интерьере живой и интересной? Часто это не масштабные элементы и не дорогие материалы. Настоящая выразительность — в мелочах, в интуитивно приятных визуальных схемах. Один из самых надежных приемов в дизайне — группировка объектов в нечетные числа. Особенно три и пять. Это не мода и не стилистическая условность. Это — проверенное временем дизайнерское правило, основанное на психологии восприятия. Простое, но эффективное. Редакция JUNG Media объясняет, как этот принцип работает и как применять его на практике — от журнального столика до архитектурной стены.
Каждая эпоха диктует свои правила эстетики. В начале 2020-х интерьером правил принцип less is more. Тренд на тихую роскошь формировался как ответ на перегрузку — информационную, эмоциональную, визуальную. Нейтральные палитры, мягкие текстуры, однотонные поверхности, обтекаемые формы. Все это несло одну цель — создать безопасную, спокойную, понятную среду. Интерьер перестал быть сценой — он стал фоном.
Этот подход оказался особенно актуален во время пандемии. Закрытые дома, ограничения и нестабильность привели к тому, что интерьер стал синонимом убежища. Минимализм приобрел утилитарную функцию: ничего лишнего, только комфорт и чистота. Тихая роскошь воплотила этот запрос в элегантной, но почти обезличенной форме.
Но культурный маятник всегда движется. И чем дольше общество подавляет импульс к экспрессии, тем мощнее последующая волна. Именно так появилась громкая роскошь — как логичное, почти неизбежное продолжение. Вместо успокоения — возбуждение. Вместо фона — выражение. Сегодняшние интерьеры снова становятся манифестами: сильные цвета, тактильные поверхности, сложные формы, визуальные повторы, ирония, театр.
Если в 2020 году идеальный интерьер — это спокойный модульный диван цвета льна и скрытые системы хранения, то в 2025 — это угловатое кресло цвета темного вина, латунный стол и светильник-объект, напоминающий арт-инсталляцию. Все работает на вовлечение, на эмоцию.
Тенденции в интерьере не возникают в вакууме. Они формируются на стыке образа жизни, социальных изменений и визуальной среды, в которой мы существуем. Переход от «тихих» пространств к визуально насыщенным интерьерам — это результат накопленных культурных импульсов, вызревших на фоне взрывного роста визуального потребления.
Тихий интерьер — это часто компромисс. Он никого не раздражает, но и не вызывает отклика. Сменившая его громкая роскошь предлагает обратное: выразить себя через среду. Это визуальная терапия — насыщенность цвета, плотность текстур, энергия принтов. Люди выбирают интерьер, который говорит за них, вместо того чтобы просто «не мешать».
Instagram, Pinterest, TikTok и даже стриминговые платформы переполнены интерьерами — от бохо-эклектики до неомаксимализма. Мы не просто наблюдаем — мы учимся видеть. Пользователи стали активнее собирать референсы, формировать личные мудборды, осмысленно подходить к выбору даже небольших декоративных элементов.
Раньше интерьер диктовался архитектурой или стилистической школой. Сейчас — это самостоятельная форма самовыражения. И каждый может быть своим арт-директором. Даже в обычной квартире стало нормой использовать театральный свет, делать ставку на акцентную мебель, подбирать палитру по кинематографическим принципам.
Также вырос интерес к предметам, которые не повторяются. Люди выбирают керамику от локальных мастеров, винтажную мебель, текстиль с микропартией, краски нестандартных оттенков. Это не просто желание выделиться — это потребность в аутентичности. Такой подход не терпит серийности. Он требует включенности и позволяет дому говорить языком владельца, а не каталога.
Этот стиль строится на выразительности. Вот его ключевые черты:
Смелая палитра
Яркие цвета работают как инструмент воздействия. Бордо, шафран, изумруд, темный синий, золото — они могут задавать атмосферу комнаты, усиливая эмоциональный отклик. Важно: не «раскидывать» цвет по пространству, а формировать четкие зоны акцентов. Например, насыщенная стена, а рядом — нейтральный текстиль и мебель.
Эффектная текстура
Визуальное богатство достигается не количеством, а глубиной материала. Мохеровый бархат, лакированное дерево, полированный металл, фактурная штукатурка, керамика ручной работы — все это работает как сценарий восприятия. В одной комнате могут соседствовать: гладкая кожаная оттоманка, шерстяной ковер с длинным ворсом и глянцевый журнальный столик с минеральной крошкой.
Сложные формы и предметы с историей
Мебель и декор приобретают скульптурный характер. Светильники — с геометрией, вызывающей интерес. Кресла — с экстраординарной спинкой. Даже повседневные вещи — кувшины, чаши, зеркала — становятся объектами внимания. Комбинация винтажа и современных дизайнерских решений усиливает многослойность.
Цвет как контекст, а не просто оформление
Смывка цвета — прием, при котором стены, потолки и элементы мебели окрашиваются в близкие тона. Это создает эффект полного погружения. Затем добавляются контрастные или усиливающие текстуры и принты, чтобы сформировать глубину восприятия.
Громкая роскошь на практике: как внедрить стиль
• Начинайте с фокусной точки. Выберите стену, нишу или мебельный блок, который станет центром внимания.
• Придерживайтесь правила 60:30:10. Это базовое распределение цвета: 60% — основной тон, 30% — дополнительный, 10% — акцент.
• Работайте с сериями. Группируйте декор по смыслу: керамика одной формы, но разного цвета. Или несколько постеров с общим визуальным кодом.
• Включите тактильность. Подушки, покрывала, текстильная обивка мебели — все это усиливает ощущение уюта и эстетики.
• Не бойтесь контрастов. Бархат и металл, стекло и дерево, графика и цветы — противоположности дают энергию.
Громкая роскошь — это не интерьер, кричащий из каждого угла. Это театральность с выверенной режиссурой. Пространство должно быть насыщенным, но не перегруженным.
Интерьер с элементами громкой роскоши подходит тем, кто устал от нейтральности, ищет вдохновения в деталях и хочет, чтобы дом говорил. Не буквально — а за счет цвета, рельефа, формы и смыслов. Громкая роскошь — это не антипод тихого дизайна, а его развитие. Это стиль, в котором нет шаблонов, но есть система. Он требует смелости, но вознаграждает выражением. Здесь нет правильного или неправильного. Есть только вопрос: вы готовы, чтобы ваш интерьер стал сценой, а не фоном?
Смелые цвета, драматичные формы, насыщенные текстуры — все, что раньше считалось избыточным, сегодня становится способом выразить вкус, индивидуальность и уверенность. Это не конец минимализма, но определенно его переосмысление. Новая тенденция балансирует на грани экстравагантности и утонченности, расширяя границы представления о современном комфорте. Редакция JUNG Media анализирует новую визуальную волну в интерьере — громкую роскошь.
Если теория «неожиданного красного» делает ставку на вспышку цвета, то теория «одной удивительной вещи» играет на контрасте формы и контекста. Идея в том, чтобы выбрать всего один предмет — выразительный, скульптурный, иногда даже дерзкий — и сделать его смысловым центром композиции.
Такой элемент может быть чем угодно: дизайнерским светильником, креслом нестандартной формы, арт-объектом, необычным зеркалом. Главное — чтобы он выделялся на фоне остальных, более спокойных решений.
Дизайнер Ангус Бьюкенен первым применил этот подход в интерьерах, где полосатые кресла из его коллекции стали центром внимания. Все остальное — от стен до текстиля — служило фоном, усиливающим эффект. По его словам, клиенты чаще просят «что-то одно», что может трансформировать пространство без капитального ремонта. Такой прием стал своего рода «волшебной палочкой» — быстрой, доступной и эффектной.
Секрет успеха теории — в контроле. Как подчеркивает Эндрю Хиллс из Porta Romana, если таких предметов слишком много, интерьер теряет фокус. «Важно знать, когда остановиться. Один выразительный элемент может задать ритм и структуру всему интерьеру, но если таких точек становится больше, взгляд начинает теряться».
Пример из практики: дизайнер Жюльен Себбан из Uchronia, известный яркими, насыщенными проектами, в одном из последних интерьеров сделал ставку на тихий, почти незаметный фон — бетонные стены с мягким розовым оттенком. Это позволило на первый план вывести два ключевых элемента: бархатный диван и скульптурный стол Cookie. Оба предмета «работают» именно потому, что им дали пространство для выражения.
Один из ключевых плюсов подхода — экономическая эффективность. Вместо полной замены мебели или ремонта можно вложиться в один яркий объект, а остальные элементы переосмыслить или переставить.
Например, выразительный светильник в гостиной с простой мебелью или арт-ваза на фоне однотонных стен способны изменить восприятие комнаты без значительных затрат.
Совет дизайнеров: если выбирать между несколькими «интересными» вещами и одной действительно выдающейся — выбирайте вторую. Она задаст тон всему пространству.
Вот несколько практических критериев:
1. Масштаб имеет значение. Чем больше предмет, тем легче ему стать центром внимания. Это может быть зеркало на всю стену или напольный светильник скульптурной формы.
2. Форма важнее цвета. В отличие от акцентов на основе цвета, здесь работает именно форма и силуэт. Необычные изгибы, нетривиальная геометрия, материал с характером.
3. Функция + визуальный вес. Лучше всего, когда объект не просто декоративный, а также практичный: кресло, торшер, журнальный столик.
4. Противопоставление — ваш инструмент. Эффект усиливается, если объект контрастирует с остальным интерьером: на фоне гладких стен — шероховатая керамика, в спокойной палитре — объект с фактурной поверхностью.
Этот подход — не только про вау-эффект. Он дает возможность жить с дизайном, а не просто смотреть на него. По аналогии с модой, где одна вещь может быть стилевым заявлением, в интерьере это работает так же: выразительный предмет становится центром притяжения и источником вдохновения.
Теория «одной удивительной вещи» — это ответ на перегруженные интерьеры, усталость от трендов и желание выразить себя. Она требует внимательности, но дает в ответ пространство, которое работает на пользователя. Один предмет — это не компромисс, а концентрация смысла.
Редакция JUNG Media рассказывает о подходе, который набирает популярность у дизайнеров по всему миру — и не только из-за визуального эффекта. Теория «одной удивительной вещи» позволяет добиться сильного дизайнерского высказывания, не перегружая интерьер и не выходя за рамки бюджета. Суть проста: одно выразительное решение, помещенное в нейтральное окружение, может задать характер всей комнате. Мы изучили, как этот подход работает, кто его применяет, и почему он особенно актуален в условиях экономии.
Гранж возник в Сиэтле на стыке 1980-х и 1990-х годов — как музыкальный стиль, противопоставляющий себя коммерческому року и гламурной поп-культуре. Его представители — Nirvana, Soundgarden, Alice in Chains — играли музыку, полную тревоги, усталости и честности. Их визуальный стиль — кожаные куртки, клетчатые рубашки, потертые джинсы — отразил желание жить без прикрас.
Этот же подход — против глянца, за правду — стал основой гранжа в интерьере. И если изначально это были преимущественно временные студии, переоборудованные лофты и гаражи, то сегодня гранж — это спроектированная сырость. Стиль, в котором грубость становится эстетикой, а несовершенство — ценностью.
Главный принцип гранж-интерьера — не скрывать структуру, а подчеркивать ее. Вместо штукатурки — бетон. Вместо натяжного потолка — открытые балки. Вместо глянцевой плитки — кирпич, металл, неошкуренное дерево.
Бетон — универсальная база. Он может быть полом, стеной или столешницей. Его шероховатость придает пространству строгость, но и глубину.
Металл — особенно черный или состаренный — работает как акцент и как рамка. Это могут быть каркасы мебели, дверные ручки, светильники.
Дерево — смягчает, но не сглаживает. Здесь важны текстура и след времени: трещины, потертости, неравномерность цвета.
Каждый из этих материалов несет смысл: они не «подделывают» роскошь, а транслируют честность. Гранж — это про правду в деталях.
Гранж не работает без баланса. Если в пространстве слишком много грубых текстур и темных цветов — оно начинает давить. Поэтому стиль требует минималистичного подхода к компоновке.
Цветовая палитра — глубокая, насыщенная, но не кричащая. Черный, графит, темно-зеленый, бордовый, серо-синий. Белый и древесные оттенки — как фон или контрапункт.
Формы — простые, сдержанные. Линии — прямые, геометрия — спокойная.
Освещение — решающий элемент. Индустриальные светильники, открытые лампы, металлические абажуры — не просто источник света, а визуальный центр. Их теплое свечение «прорезает» тьму и делает интерьер обжитым, несмотря на суровую основу.
Гранж не требует антиквариата или дизайнерских объектов. Но каждая вещь должна быть значимой.
Кожаное кресло со следами времени, металлический стол с грубой сваркой, винтажный шкаф с потертостями. Ничего случайного. Все — с историей. И даже если мебель новая — важно, чтобы она выглядела «живой».
Декор — тоже не про «милоту». Это могут быть постеры с концертами, обложки пластинок, абстрактные граффити, самодельные лампы. Важно, чтобы предметы отсылали к культуре гранжа: панку, инди-року, андеграунду 90-х.
Этот стиль выбирают не просто ради эстетики. Гранж — это способ сказать: «я не играю по правилам». Он подходит:
— архитекторам, которые ищут форму вне формата;
— креативным парам, уставшим от модных трендов;
— владельцам лофтов и апартаментов, желающим сохранить индустриальный дух здания;
— техно-энтузиастам, которые ценят функциональность, но не хотят «стерильности».
Гранж — не про декор, а про идеологию. Он не стремится понравиться. Он отражает внутреннее состояние, в котором честность важнее формы. Такой интерьер нельзя скопировать — его можно только почувствовать и собрать по кусочкам: бетон, кожа, металл, свет, и главное — идея. Именно поэтому гранж становится актуальным сегодня — когда индивидуальность ценится выше внешнего одобрения. Если ты ищешь стиль, который говорит за тебя — возможно, это он.
Редакция JUNG Media исследует, как эстетика гранжа, некогда символизировавшая музыкальный протест 1990-х, сегодня обретает вторую жизнь — уже в дизайне интерьера. И это не просто возвращение моды на грубые поверхности или темную палитру. Это — новый язык выражения индивидуальности, духа времени и отказа от глянцевого шаблона. Мы расскажем, как работает интерьерный гранж, какие материалы и приемы его формируют, и почему этот стиль становится все более актуальным среди архитекторов и дизайнеров, ориентированных на характер, а не на конформизм.
Природа — один из самых древних источников дизайнерских решений, и ее влияние только усиливается. Цветовые палитры, структуры материалов, ритм света и тени — все это формирует эстетические ориентиры в интерьере.
Так, цвета пустыни — песчаник, охра, терракота — легли в основу многих проектов в скандинавском и японском минимализме. Архитекторы, работающие в Марокко и Южной Калифорнии, активно используют светлую глину, шероховатую штукатурку и фактуру известняка, чтобы подчеркнуть локальный ландшафт.
Пример: В доме Casa Etérea в Мексике фасад сделан из зеркальной стали, отражающей пейзаж, а внутри использованы вулканический камень и обожженное дерево — архитектура буквально растворяется в горном пейзаже.
Смена географического контекста — это всегда изменение визуального и тактильного восприятия. Свет, шум, климат, темп жизни — все влияет на то, как ощущается пространство.
Японская философия ваби-саби дала дизайнерам понимание красоты несовершенства. Итальянские побережья — любовь к терраццо и пыльной пастели. А Стамбул научил сочетать керамику с массивной древесиной и металлом. Путешествие — это опыт, который легко становится проектом.
Пример: В лондонском ресторане NOPI Йотама Оттоленги марокканские плитки и латунь интегрированы в минималистичную английскую архитектуру — контраст культур становится языком оформления.
История дизайна — не архив. Это полноценная база решений, которые до сих пор актуальны. Ар-деко научил работать с металлом и симметрией, Баухаус — с функцией и структурой. А модернизм середины XX века — со светом, воздухом и отношением к материалу.
Современные пространства, кажущиеся минималистичными, на деле продолжают традиции: вписанная мебель, встроенное освещение, открытые полки, приглушенные цвета — все это отсылки к проверенным эпохам.
Пример: Проекты Norm Architects соединяют эстетику датского модернизма с японским духом: гладкие текстуры, нейтральная палитра, мебель как архитектура.
Искусство — не декор, а ориентир. Через него дизайнер учится работать с пустотой, масштабом и эмоцией. Инсталляции и скульптуры подсказывают формы, картины — палитру, архитектура — ритм и структуру пространства.
Можно черпать вдохновение в дзен-садах, работах Ногучи или позднем Малевиче — и все это органично вписывается в интерьер.
Пример: В парижском шоуруме Aesop все пространство — как экспозиция: терракотовые поверхности, мягкое световое пятно, почти полное отсутствие деталей. Это архитектура на грани с арт-объектом.
Окружение, в котором вырос и живет дизайнер, неизбежно влияет на его восприятие пространства. Бетонные дворики, бабушкины шкафы, шум улицы, книги, коллекции предметов — все это может стать кодом будущего проекта.
Именно личный опыт делает интерьер живым, а не собранным по каталогам.
Пример: В интерьерах David Thulstrup много алюминия, кирпича, бетона. Это не мода — это память о металлургическом заводе, где работал его отец. Эмоциональная архитектура рождается из реальной среды.
Pinterest, Instagram и TikTok дают миллионы референсов — но только опытный дизайнер умеет их фильтровать. Соцсети фиксируют тренды, но не создают идеи. Настоящее вдохновение требует глубины — материала, контекста, истории.
Модные «медовые» оттенки, арочные проемы, латунные акценты — все это не инстаграм-тренд, а возвращение к истокам: ар-деко, мавританская архитектура, итальянские порталы.
Пример: В проекте архитектурной студии Svima в Торонто арочные проемы, отделанные латунью, соединяют кухню и столовую, создавая элегантный переход между пространствами. Эти латунные порталы не только придают интерьеру изысканный вид, но и отсылают к классическим архитектурным традициям, переосмысленным в современном контексте.
Чтобы найти свой стиль, дизайнеру важно не просто следить за модой, а уметь видеть — в ландшафте, истории, культуре, архитектуре и в собственном опыте. Именно в этом рождаются настоящие идеи. Именно так пространство превращается в высказывание.
Сегодняшний интерьерный дизайн — это не просто красивая картинка из ленты. За каждым решением стоит взгляд, опыт и цепочка ассоциаций. Чтобы создать пространство с характером, недостаточно следовать трендам — важно понимать, откуда они вообще берутся. Редакция JUNG Media попыталась выяснить, что действительно вдохновляет дизайнеров интерьера: не в теории, а в практике. Мы выделили 6 направлений, которые формируют визуальный и смысловой язык интерьеров сегодня. С реальными примерами — от Мексики до Копенгагена.
